Мой сын окончил в этом году школу, поэтому последние два года тема выбора профессии стояла очень остро и обсуждалась не только в кругу нашей семьи. Может, я не права, но мне показалось, что нынешнее поколение как-то устрашающе практично относится к выбору профессии: в рассуждениях сегодняшних старшеклассников на эту тему почти совсем не осталось прекрасных порывов, желания подвига, романтики.

    

Конечно, всем хочется благополучной, счастливой жизни, и почему-то считается, что успешная карьера, хороший заработок являются ее обязательными атрибутами. Но ведь ни хорошим врачом, ни учителем, ни художником невозможно стать, если чересчур практично и трезво относиться к жизни. Да много таких профессий, очень нужных людям, которые требуют от человека жертвенности, бессребреничества, и если эти профессии окончательно освоят «практичные» люди – жизнь станет еще страшнее.

Один знакомый мальчик мечтает стать летчиком. Серьезно мечтает, всё время об этом говорит. Здорово! Привлекают его, правда, не небо, не мужественность профессии, не романтика, а высокий заработок, о котором он узнал от отца. И теперь мальчик подсчитывает, сколько он будет получать отпускных, и какая у него будет пенсия, и каким бизнесом он займется, когда еще совсем не старым уйдет на покой. Этот пример реальный, хотя и анекдотичный.

А еще недавно я узнала, что знакомая старшеклассница – очаровательная девочка, почти отличница, скрипачка и гимнастка, которую я постоянно ставила в пример своим детям, – собирается поступать в медицинский, чтобы стать… паталогоанатомом. Не врачом, не сестрой милосердия, а именно паталогоанатомом. А я даже не знала, что такие мечты бывают…

Послушайте, ну куда делись «розовые» очки? Те самые, в которых мы ходили когда-то и которые так облагораживали унылую действительность советских лет, когда для нас еще не существовало Бога и Церкви? «Розовые» очки, которые быстро разбивались о действительность, но успевали-таки сделать из нас неплохих в общем-то людей.

Бога и Церкви для большинства сегодня по-прежнему не существует, и «розовые очки» совсем ушли из обихода наших детей, а мы даже не заметили, как обокрали их своей трезвостью и страхом, что они не смогут вписаться в новую жизнь. И выбирая профессии юристов, врачей, экономистов, журналистов, дизайнеров или архитекторов, почти никто в наши дни не мечтает защищать, спасать от боли и несправедливости, облагораживать жизнь людей, приносить радость и счастье. Романтичность выродилась в нечто гламурное и пошлое, а через «розовые очки» молодежь смотрит лишь на размеры своих будущих заработков. Честно говоря, в этом есть что-то жуткое.

Но вернусь к своему сыну, к его проблеме. Весь выпускной 11-й класс он усердно опрашивал своих сверстников, кто кем собирается стать. Но этого ему было мало, он еще спрашивал, а почему именно такой выбор делал тот или иной его товарищ. Я сына об этом не просила, ему самому было интересно. Я видела, как удивляла его мотивация подавляющего большинства. Даже творческие профессии выбирались из соображений весьма приземленных. И этот опыт стал для моего ребенка очень полезным. Он понял, чего он не хочет. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не хочет заниматься делом, которое не будет приносить ему духовной радости.

Но до того, как он это осознал, у нас на кухне происходило много споров и разговоров, и мне даже пришлось вспомнить собственный опыт такого вот выбора. Конечно, можно было найти и более удачные примеры, когда человек делал правильный выбор и добивался в своем деле больших высот, но это не показательно, и приводить в пример Гагарина или Ростроповича не очень честно и совсем не убедительно.

Из дальнего ящика стола я достала фотографии моего класса, где я – учительница, нашла статьи, которые писала тогда, и показала всё это своим детям. Тот период моей жизни закончился задолго до их рождения, и я не могла себе представить, что старые фото и статьи могут так заинтересовать детей сегодня. А им очень понравилось слушать о моих учениках. Дети забрасывали меня вопросами: а это кто, расскажи про эту девочку, а вот про этого мальчика, как его звали и т.д. И я рассказывала и чувствовала, как буквально оживаю, как всё это дорого мне и не забыто, просто отложено в дальний угол памяти. Я никогда не считала, будто это что-то значит, что я была когда-то учительницей. Но глядя на эти фото и вспоминая четыре года своего учительства, я осознавала, что совсем неважно, сколько лет оно продолжалось. Важно, что тогда я сделала честный выбор и тот опыт настолько самодостаточен, что цифры и даты не играют никакой роли.

Учителем я была всего четыре года, но это были не то чтобы самые счастливые, но самые осмысленные, что ли, годы моей жизни.

Сразу скажу, что в моей компании было «модно» работать, скажем, журналистом, доктором, свободным художником, артистом… но только не учителем. Поэтому, представляя меня новому человеку, мои друзья говорили: «А Лена у нас – "училка”». Говорили об этом как о милом капризе или казусе.

Я была романтичной девушкой и никогда не захотела бы стать «училкой», если бы не телевизор, по которому в то время постоянно показывали учителей-новаторов, и все они, как сговорившись, убеждали меня посвятить свою жизнь этому благородному делу – учительству.

Но была еще предыстория. Моя мама воспитывалась в детском доме, часто рассказывала о своих детских переживаниях, и мое собственное детство прошло под знаком жгучей жалости к тем, кто лишен счастья иметь маму, родной дом, семью. Поэтому, заканчивая университет, я мечтала уехать в какой-нибудь райцентр, работать там в интернате или детском доме, посвятив свою жизнь обездоленным детям, читать с ними русских классиков, говорить о прекрасных вещах… – в общем, украсить их несчастную жизнь собственной персоной в «розовых» очках.

Эта жизнь мне грезились картинкой из хороших советских фильмов про учителей. Я собиралась отдать себя детям полностью, а что до личной жизни, то мне смутно представлялся чеховский персонаж, который однажды постучится в занесенный снегом маленький домик, в котором я при свете почему-то керосиновой лампы читаю своим, конечно же, обожающим меня ученикам добрые книжки… Наверное, это выглядит смешно и глупо, но я была такой и не стыжусь этого.

Не уехала я потому, что в мои планы вмешалась мама, которая реально оценивала мои возможности. В общем, она пристроила меня в школу недалеко от дома. Школа была не из лучших, с большим количеством неблагополучных детей; возглавлял ее человек, которого совершенно не интересовали ни школа, ни дети, ни учебный процесс. Он был весьма приземленным, практичным директором и свою практичность использовал, кажется, исключительно в личных интересах, то есть школе от нее было, как говорится, «ни жарко, ни холодно». Зато у него было одно замечательное качество: он разрешал учителям всё, главное – чтобы на них никто не жаловался. Поэтому я устраивала поэтические вечера, праздники – в школе и у себя дома, каждый день мы в моем классе писали маленькие сочинения, много рассуждали «не по теме», однажды я даже читала на уроке Евангелие, и никто этот процесс не контролировал, хотя это была еще советская школа.

Как ни странно, коллеги приняли меня хорошо; может, просто считали ненормальной. К детям здесь относились очень трезво, то есть видели во многих из них именно то, чем они в итоге и становились. А я видела в них маленьких принцев и принцесс и была уверена, что они такими и останутся. За те четыре года, что я учительствовала, реальная жизнь открылась мне во всей своей неприглядности. И я поняла тогда свою недостаточность, поняла, что мне, по большому счету, нечего противопоставить тоскливой безысходной жизни многих детей. У меня не было настоящего жизненного опыта, мне не хватало глубины и мудрости, которые были нужны этим детям. Правда, я их очень полюбила, а они меня. А это очень много, согласитесь.

Был в моем классе мальчик – Ваня. Очень способный, ясный, волевой. Он всё впитывал как губка и был для меня настоящей отрадой. Ваня сразу очень привязался ко мне, ловил каждое слово, с радостью помогал во всех моих затеях… Потом от коллег я узнала, что он третий сын в семье пьющих родителей, причем двое старших тоже были вот такими – с блестящей памятью, способными, позитивными. Но старшие уже «сидели», и никто, кроме меня, не сомневался, что тюрьма ждет и Ваню.

А пока мы жили с моим сказочным четвертым классом душа в душу, являли собой очень живой и радостный организм.

Но к седьмому классу Ваня изменился. Это происходило постепенно и не очень заметно. В седьмом классе он сказал мне с вызовом: «Вот вы всё рассказываете нам на уроках о чем-то возвышенном, а выйдите на улицу, посмотрите, что там…» Я чувствовала себя как в каком-то жутком «чернушном» кино и не знала, что ответить. Потому что на улице было начало 1990-х и многие уже ничему не верили, кроме силы. А Ваня ждал ответа, и я понимала, что ему больно от его беспросветной жизни и он хочет, чтобы я переубедила его, уверила, что можно жить и по-другому. Конечно, я могла бы сказать ему, что хожу по тем же серым грязным улицам, живу в той же бедности, в такой же неуютной «хрущевке» и мне так же страшно и бывает очень больно, но для меня это всё как бы понарошку, я ведь знаю, что жизнь может быть совсем другой и обязательно будет… Я могла бы всё это сказать ему и поведать о другой – прекрасной, хотя и трудной – жизни, к которой призывали классики русской литературы, но он бы всё равно мне не поверил, потому что дома его ждали грубые нетрезвые родители – визгливая мать и отец с тупым тяжелым взглядом, ждали братья, живущие «по понятиям», и Ваня их любил и не мог от них отказаться. Я в его глазах с моими книжками, картинами, задушевными беседами выглядела слишком легковесно в сравнении с тем ужасом, который ждал его в будущем и которого он не смог избежать.

Наверное, Ване и другим можно было помочь, попробовать вытащить из их болота, но для этого нужно было что-то представлять из себя в духовном плане. И я капитулировала. Сознательного бегства не было – на него я просто не решилась бы, но я вышла замуж и переехала в отдаленный район города, поэтому продолжать работу на прежнем месте было нереально. К тому же мне предложили интересную творческую работу, и я вздохнула с облегченьем. Свое поражение я приняла, как люди принимают возраст и болезни.

Мне только было жаль, что столько потрачено сил, и всё зря, в пустоту.

С этим чувством я прожила десять лет, а потом Господь показал мне, что ничего не пропадает даром… Через десять лет, когда я с семьей поменяла уже несколько адресов, меня нашла Люда, моя любимая ученица. Мы сидели на кухне и пили чай, на руках у меня возилась крохотная дочка, и Люда рассказывала мне о «нашем» классе.

Эта была и радостная, и печальная встреча… Я узнала о судьбах своих любимых учеников. Большинство были благополучны, закончили вузы, работали, обзавелись семьями, детьми. А другие… Отличница Таня, немного заносчивая холеная девочка, после развода родителей очень изменилась, отсидела за наркотики, но, как ни странно, вышла из тюрьмы очень добрым, смиренным человеком.

Двойняшки Оля и Таня на следующий год после моего ухода из школы потеряли маму, а отец, кажется, не очень хорошо справлялся с ними…

Алешу застрелили во время ограбления ювелирного магазина, в котором он работал охранником, а потом еще и «повесили» это ограбление на него. Я вспоминала тихого, робкого Лешу, его слегка косящие глаза за толстыми стеклами очков, вспоминала, как мы возвращаемся из зимнего леса в школу, он идет рядом, и видно, что хочет о чем-то спросить, но так и не решается. Он легко краснел, смущался, не очень хорошо учился и выглядел всегда виноватым. От мысли, что именно его цинично выбрали жертвой, становится жутко. В кармане моей старой шубы до сих пор лежит крепление от его лыж, которое он дал мне на хранение, а потом так и не решился попросить обратно…

У легкой, восторженной, романтичной Людочки убили старшего брата, я его помню, он учился в той же школе. Убили недалеко от дома «отморозки» из нашей же школы – позавидовали новой кожаной куртке. Я вспоминаю, как Людочка на новогоднем празднике при свечах читает наизусть «Девочку со спичками» Андерсена и с каким удовольствием и вкусом произносит новое для себя слово «прелестно». Теперь, когда я слышу это слово, всегда вспоминаю беленькую голубоглазую Людочку и тот зимний вечер при свечах, когда ее старший брат, хороший парень, был еще жив…

– А Ваня? – осторожно спрашиваю я Люду.

Люда опускает глаза и говорит неуверенно:

– Я точно не знаю, но, кажется, там что-то ужасное…

А потом Люда призналась мне, что она и одноклассники часто вспоминают меня, наши праздники, уроки литературы и бесконечные сочинения… Представляете? И еще, призналась мне Людочка, она, выпускница консерватории, чуть не бросила музыку, решив поступать на филологический:

– Чтобы стать учителем литературы, как вы, – добавляет она тихо.

Если бы не эти десять лет с моими бесконечными падениями, если бы я не потеряла недавно маму, если бы не двое маленьких детей и ощущение собственной беспомощности перед жизнью, я бы, наверное, возгордилась от этих слов. Но Господь прислал ко мне Людочку, когда у меня уже не было сил на это, чтобы морально поддержать меня.

А я ведь была уверена, что они уже даже забыли, как меня зовут.

Людочка ушла, и больше я ее не видела. Но она успела вернуть мне чувство, что всё правильно, что никакие наши благие намерения не пропадут даром, что наша искренность, даже слабая попытка жертвенности кому-то очень дороги, хотя, возможно, мы об этом никогда не узнаем…

Прошло еще десять лет, и обо всем этом я рассказала своим детям, которые до сих пор, кажется, даже не знали, что я когда-то была учительницей. И удивительно: несмотря на свой совсем маленький жизненный опыт, они всё правильно поняли.